Елена Верейская - Три девочки [История одной квартиры]

– Твой дедушка что делает? – спросила Наташа.

– Работает на Балтийском заводе мастером. Он слесарь, – сказала Катя.

– Какие интересные штуки! Это что такое? – Наташа взяла в руки какой-то очень сложный инструмент и стала его разглядывать.

– Не знаю. Всех названий не помню, – тихо произнесла Катя и покраснела.

– А это что? – Люся схватила другой инструмент.

– Девочки… – растерянно заговорила Катя, – не надо трогать дедушкиных вещей. Он их как-то настраивает, и легко испортить…

Наташа поспешно положила инструмент обратно.

– Ой, как Катька своего дедушку боится! – рассмеялась Люся, бросая инструмент на стол, – смотри, Наташа, она даже вся красная от страху… Струсила…

– Да! И струсила! – Катя высоко подняла голову, и глаза ее заблестели. – Не что дедушка рассердится, а что вы инструменты испортите. Их все дедушка сам сделал, и придумал сам, и его на заводе много раз премировали, – так он хорошо изобретает. И он их бережет, и я берегу, и не надо их трогать! Я потому… никого и не зову к нам…

– Пойдем, Наташа, лучше ко мне; у меня все можно трогать! – Люся потащила Наташу за руку.

– Нет, – сказала Наташа, – теперь пойдемте ко мне; я вам свои открытки покажу. У меня их много. Снимки с хороших картин в музеях, виды Ленинграда…

Наташины родители нашли очень удачной ее мысль устроить в широком коридоре комнату для занятий девочек. Коридор был полутемный, но ведь заниматься в нем предполагалось все равно по вечерам. Днем освещался он полукруглым окном над всегда закрытой дверью в комнату доктора, и в солнечные дни там было почти совсем светло. Вечером горела в нем маленькая лампочка под самым потолком. Придя с работы, Леонтий Федорович собственноручно удлинил шнур и ввинтил сильную лампочку. Очень кстати нашелся у Анны Николаевны – Люсиной мамы – и лишний стол, вынесенный за ненадобностью в сарай. Стол был водворен посреди комнаты, прямо под лампочкой. Девочки живо смастерили под руководством Софьи Михайловны большой красивый абажур из пестрого сатина; вокруг стола появились стулья, и вчерашний пустой и скучный коридор вдруг преобразился в уютную комнатку.

Все три девочки были в восторге. Одобрительно отнеслись и взрослые.

– Молодец, Наташка, что придумала это! – сказал Леонтий Федорович. – Теперь хоть меня совесть мучить не будет, что я по вечерам тебя свободы лишаю.

– И я за вас обоих рада, – прибавила Софья Михайловна.

Анна Николаевна – совсем как дочка – воскликнула:

– Чудно! Чудно! – и обещала со следующей получки купить на стол красивую клеенку.

Яков Иванович – Катин дедушка, – вернувшись домой уже вечером, когда все три девочки сидели за столом, освещенные яркой лампой, и весело беседовали, – приоткрыл дверь, заглянул к ним и одобрительно произнес:

– Ну-ну! – И ушел в свою комнату.

Как отнесся доктор, никто не разобрал. Он пришел домой в тот момент, когда к столу девочек подсели Наташины родители. Все вместе горячо обсуждали вопрос, не совместить ли Наташино рождение с новосельем и не справлять ли его именно за этим столом.

В эту минуту и вошел доктор. Он сразу остановился от неожиданности, но сейчас же, как ни в чем не бывало, направился к двери в свою комнату.

Софья Михайловна растерянно посмотрела на его спину, когда он всовывал ключ, и шепнула мужу:

– А об нем-то мы и забыли…

– Доктор! – окликнула она.

Доктор оглянулся.

– Что вам угодно?

– Доктор, – заговорила она, – вы нас простите, что мы распорядились этим помещением, не поговорив с вами.

– О, пожалуйста, – вежливо, но холодно ответил доктор и скрылся за дверью.

– Он какой-то странный, – задумчиво произнесла Софья Михайловна. – Кто его знает, что у него на душе, но он, видимо, очень одинок. А что на свете может быть страшнее одинокой старости?

– Если человек одинок, – сказал Леонтий Федорович, – он сам в этом виноват.

– Верно, Леня, – кивнула Софья Михайловна головой. – Но ты же юрист и должен помнить, что даже преступника никогда не осуждают, не выслушав его.

Леонтий Федорович встал и обнял жену за плечи. – Ты права. Ты всегда права, умница моя. Ну, а теперь пойдем работать…

Глава II

Настал день Наташиного рождения. Накануне с вечера Наташа ломала себе голову, что подарят ей завтра папа с мамой, и была очень разочарована, когда, проснувшись, не увидела, как обычно, никакого подарка возле своего изголовья. Что бы это значило? Родители ласково поздравили ее, а о подарке – ни звука. Но от Наташи не ускользнула лукавая улыбка, мелькнувшая на мамином липе. «Ага, значит, что-то будет», – подумала она про себя.

Перед праздничным обедом, на который пригласили Катю и Люсю, Софья Михайловна отправила девочек погулять.

– Вы пройдитесь, – сказали она им, – а потом сядьте на скамеечку на бульваре перед нашим домом. Когда обед будет готов, я позову вас с балкона.

Девочки, болтая, прошлись почти до Гавани, потом вернулись к своему дому и уселись на скамью, не спуская глаз с балкона. Но балкон был пуст.

– Девочки, а знаете что! – вспомнила вдруг Наташа. – Я сегодня утром выхожу в прихожую, я там доктор. Он откуда-то узнал, что мое рожденье, и вдруг протягивает мне руку и говорит: «Поздравляю вас, Наташа, с днем рожденья»… Так и сказал: «Вас»!.. Это он мне, должно быть, «вы» говорит, потому что мне уже двенадцать лет.

– И ничего подобного! – воскликнула Люся. – Он мне всегда «вы» говорит! И Кате тоже.

– Такой уж он вежливый, – сказала Катя.

– И ничего не вежливый, а просто старый чудак! – воскликнула Люся. – Девочки, хотите, я вам что расскажу? Ведь моя мама медсестра и работает в больнице, где он раньше служил. И вот там есть другая медсестра, старая-престарая, и она его очень давно знает; так мама у нее на днях всё-всё про него разузнала! Только под большим секретом!

Люся придвинулась ближе к Кате и Наташе и заговорила быстро, шепотом:

– Только он не знает, что мама про него знает, и вы тоже ему не говорите, потому что мама мне рассказала, а потом и говорит: «Только ты никому не рассказывай, а то вдруг он узнает, что я знаю, и будет сердиться». Так вот, очень давно, когда еще был царь, у доктора была жена, и он ее ужас как любил; и у него было два больших друга, и он их тоже ужас как любил, и очень-очень им верил. А жена была революционерка, и вот ее вдруг посадили в тюрьму, и она там умерла. И доктор тогда чуть не сошел с ума, а потом узнал, что на нее донес один из этих, про которого он думал, что друг, а он оказался царский шпион. А другой, про которого он думал, что тоже друг, очень испугался и раздружился с доктором, даже не навестил его, когда жена умерла. И доктор тогда уж почти совсем по-настоящему сошел с ума и стал таким чудаком. И вот эта мамина знакомая говорит, что он никому не верит и живет один, и все только книжки читает. Я думаю, он потому вроде сумасшедшего, что уж очень много книжек прочел. Только вы никому не говорите; мама мне велела никому не говорить, – слышите, девочки?

– Хорошо. Я никому не расскажу, – серьезно сказала Катя.

Наташа промолчала. Старый доктор представился ей совсем в новом свете. Нет, она своим папе с мамой непременно расскажет то, что узнала от Люси, и вместе с мамой будет вступаться за старика, если папа снова начнет смеяться над ним.

– Наташа, не скажешь? – спросила Люся, дернув ее за рукав. Но Наташа не успела ответить, – на балконе появился Леонтий Федорович и, стараясь перекричать уличный шум, позвал:

– Девочки! Обед готов! Пожалуйте!

Девочки вскочили со скамьи и побежали домой. Леонтий Федорович уже поджидал их на лестнице и торжественным жестом распахнул дверь в бывший коридор.

Его трудно было узнать. На столе, накрытом по-праздничному, стоял красивый букет цветов. Несколько больших снимков с любимых Наташиных картин русских художников висели по стенам. На одной из стен тикали часы-ходики, на остальных девочки увидели три совершенно одинаковые, очень скромные, но изящные полочки. На одной стояли в ряд Наташины книги, две другие были пусты, и к одной была прикреплена бумажка с надписью: «Катина», к другой – «Люсина».

Софья Михайловна в светлом платье, свежая, сияющая, стояла у стола. Она звонко расхохоталась, глядя на разинутые рты девочек, но Наташа и Люся сразу бросились так бурно ее обнимать, что ей пришлось схватиться за стол, чтобы не быть опрокинутой. Поднялся оглушительный шум, – Наташа бросалась то к отцу, то к матери; Люся визжала, папа и мама смеялись, а Катя все так же стояла в дверях, держась за притолоку и не спуская глаз с полочки «Катина».

Леонтий Федорович подошел к ней. Катя подняла на него глаза.

– Почему мне? – спросила она тихо.

– Ах, да! – спохватилась вдруг и Люся. – Почему и мне? Ведь рожденье-то Наташино!